«Семантика первой вещи» —  фрагмент труда Ольги Михайловны Фрейденберг «Лекции по теории античного фольклора», опубликованный в журнале «Декоративное искусство СССР», 1976 г. — № 12. — С. 16—22.

---

Ольга Михайловна Фрейденберг (1890—1955), профессор ЛГУ, филолог-классик, писала книгу, фрагменты из которой публикуются ниже, в обстановке, какую трудно назвать «академической»,— в осаждённом Ленинграде, в условиях блокады. Книгу свою Фрейденберг назвала «Лекции по введению в теорию античного фольклора». Хотя в настоящем виде эти «Лекции» никогда не читались, такой «жанр» был избран, видимо, по двум причинам. Внешняя причина — это невозможность пользоваться библиотеками (так что Фрейденберг работала по памяти, по своим записям и книгам), внутренняя — это потребность в аудитории и в общении, которую в условиях блокады можно было удовлетворять только «идеально».

После смерти учёного остался большой архив, намного превосходящий объём опубликованного при жизни. К материалам этого обширного научного наследия в самые последние годы обратились научные организации и издательства [Почти четверть века отделяет последнюю прижизненную публикацию О. М. Фрейденберг от первой посмертной: в VI томе «Трудов по знаковым системам» (1973) помещены три работы из архива, а также опись архива и список печатных трудов Фрейденберг, и статья Ю. Лотмана «О. М. Фрейденберг как исследователь культуры». Затем появилась публикация в «Вопросах литературы»; «Вестник древней истории» поместил обзор хранящихся в архиве сочинений; Главная редакция восточной литературы издательства «Наука» подготавливает к печати большую книгу Фрейденберг, посвящённую мифологии и древней литературе; на Фрейденберг стали ссылаться, её концепциям посвящены несколько страниц в вышедших совсем недавно исследованиях E. М. Мелетинского «Поэтика мифа» и Вяч. Вс. Иванова «Очерки истории семиотики в СССР».]. «Лекции по теории фольклора» входят в книгу, подготавливаемую в настоящее время к печати. Поэтому читателя, интересующегося проблемами, затронутыми в публикуемых отрывках, если ему захочется познакомиться с текстом более полным, а тем самым и более связным, текстом аутентичным (ибо мы позволили себе некоторые перестановки абзацев) и наконец подробнее комментированным,— такого читателя мы отсылаем к этой будущей книге. 

Работы Ольги Михайловны Фрейденберг представляют большую ценность как для классической филологии, так и для советского искусствознания. Опубликование части труда «Лекции по теории античного фольклора», который Ольга Михайловна писала во время блокады Ленинграда, в журнале «Декоративное искусство» тем более актуально, что концепции О. М. Фрейденберг, имеющие общетеоретический интерес, в настоящее время все ещё недостаточно известны советскому читателю.

Член-корреспондент АН СССР С. Г. Бархударов 

---

 

...Сейчас нам кажется несомненным, что наши многочисленные вещи созданы нашими потребностями и нашим опытом. Однако, это не так. Вещь появилась у человека не в силу его потребностей. Что касается до опыта, то он не действует на человека, если не закрепляется его сознанием. Для дикаря, как и для малокультурного человека, опыт просто неубедителен; взгляд его глаз не сильнее в нём, чем вековые умственные схемы. Единственно, что опыт ему даёт, это эмпирику ощущений, объективная сторона которых подсказывает ему, наряду с его богатым инстинктом, элементарные, неясные, слабо очерченные представления, да и те он больше искажает своей трактовкой, чем учится им. Точно так же человек вовсе не руководствуется своими потребностями. Они процеживаются в сите его сознания, и правильнее сказать, что человек не всегда понимал и понимает, в чём его истинные потребности; между тем, готовые умственные схемы, готовая традиция властвуют над человеком постоянно и освобождают его от анализа и затраты сил на работу ума.

Римская военная колонна времён Каракаллы

Первобытный человек орудует камнем и деревом. Уже в самые ранние эпохи он создаёт и в этой области основные системы, принцип которых будет оставаться в будущих тысячелетиях, варьируясь, перекомбинируясь и по-новому выражаясь в новых содержаниях и формах. Высота, круг, столб, низины — вот принцип будущих построек и внешних и внутренних. Форма их — стол, свод, столб, дверь (ворота).

Доисторический человек создаёт первые столбы из стоячих высоких камней (менгиры). В них — будущая колонна. На вертикальные глыбы он кладёт поперечную горизонтальную, и получаются первые ворота-двери (а в колонне — будущий архитрав). Это горизонт, архитектурное выражение того сценария, где происходит действие всего первобытного мифа. Горизонт — это межа «того» света и «этого», но межа, связывающая единством, а не противоположностью эти два полюса. Как показал Узенер [Имеется в виду работа известного немецкого учёного рубежа веков Германа Узенера, мифолога, филолога-энтичника, много занимавшегося теорией первобытного мышления. H. Usetier. Zwillingsbildung.— «Kleine Schriften», В. 4, Leipzig- Berlin, 1913.], два бруска или камня с третьим поперечным передают образ двойника и близнеца, соединённых вместе. Это и близнецы (тотем и нетотем), это горизонт и двери, это межа двух соседящих или враждебных коллективов, одновременно граница «своего» и «чужого», «того» света и «этого», неба и преисподней.

[Термин «тотем» заимствован у одного из североамериканских племен, на языке которого это слово означает название и знак рода, а также название животного, особо почитаемого данным человеческим коллективом. В науке под тотемом понимается класс объектов, которому поклоняется род, племя, та или иная социальная группа, считающая себя связанной с этим объектом по происхождению, а весь класс объектов — своими родственниками и прилагающая к себе его имя. Тотемами могут быть явления природы и неодушевленные предметы, иногда даже цвет, но чаще всего это класс животных или растений. Конкретные формы тотемизма бесконечно разнообразны. По мысли Фрейденберг первобытная социальная организация и религиозные представления имеют тотемистический характер в силу особенностей первобытного мышления (как то: неразличение единичного и множественного, целого и части, пассивного и активного и т. п.). Таким образом, в употреблении Фрейденберг тотемизм значит то же, что и первобытная система осмысления мира (что вряд ли всегда правомерно, так как универсальность тотемизма как определенной стадии развития всякого человеческого коллектива не доказана). Когда исследовательница пишет далее о вещи-тотеме, небе-тотеме, это надо понимать так, что автор говорит об этих предметах не самих по себе, но лишь в семантической системе первобытного человечества. Отношение «тотем-нетотем» пли «антитотем» для Фрейденберг в наиболее общем виде описывает дихотомичность этой системы, наличие так сказать «прямого» и «противительного» планов, семантических оппозиций.]

В эту эпоху возникает рядом с дверьми-воротами также и то, что мы привыкли называть столом и оградой. Сперва это те же столбы-плиты в вертикальном положении с поперечной, лежащей на них горизонтальной плитой (дольмены). Дальше это будут деревянные столбы и земляные холмы-могилы. Стол метафоризирует высоту-небо. Он не сделан для удобства еды, но за столом едят, потому что разрываемый и съедаемый тотем представляется «небом»; стол-небо дублируется возлежащей на нём едой-небом. Сесть на «стол» — стать «царём»; отсюда «столица», «стольный город», позднейшее местопребывание царя, вождя. Столы стоят впоследствии в красных углах, без всякой утилитарной надобности. Но «небо» есть и «преисподняя»: стол служит и для возлежания умершего. Метафорой «преисподней-неба» служит также всякий полог. Он отделяет как горизонт эти два мифических мира, но и соединяет их в одно, как ограда и ворота.

Менгир

Двери-ворота, ограда, стол (высота) и полог или завеса — вот основные вещные метафоры примитивного мифа. Они предшествуют бытовым дверям и окнам, столам и стульям, завесам и занавесям, изгородям и заборам домов и улиц. Ещё до того, как попасть в квартиры и дома в качестве мебели и архитектуры, они задерживаются в храме и в театре.

Я уже говорила, что первобытное сознание делает вещь стихией, зверем, «героем». Вещь говорит, живёт, движется, переживает все те фазы, что и тотем; она, как тотем, разбивается на части (например, горшок в свадебной обрядности), разрывается на куски (например, завеса в момент смерти Христа; одежда врачующейся), переламывается, отождествляясь с расчленяемым тотемом-зверем. Вещь хоронят, женят, судят; греческий архонт- басилевс председательствовал в судебных процессах над вещами (уже не говоря об аналогичных примерах в средние века): «царь судит и неодушевленные предметы». Образ разрываемого, разделяемого и съедаемого тотема дает сотни метафор в области слова, действия и вещи. Сюда относятся и те будущие культурные явления, которые известны под именем торговли и гостеприимства, побратимства и куначества.

В эпоху, не знающую кровного родства, участие в коллективном разрывании тотема понималось в виде родственной связи, в виде общей принадлежности к одному тотему. На этом впоследствии вырастает идея причастия. Люди-тотемы из другого клана рассматривались как «враги» в хтоническом значении: межа отделяла одно поселение от другого, и эта межа была «горизонтом», «дверьми», «воротами», границей неба-преисподней; за межой — преисподняя. Отсюда большое значение межевых камней, стен, заборов, значение настолько большое, что впоследствии оно сделается сакральным. Человек, пришедший из другого поселения, считался «врагом»; однако, если он в рукопашной борьбе не был побежден, он делался «другом». Здесь лежит генезис таких великих по своим последствиям для всей будущей культуры явлений, как идеи договора и обмена. На этих двух образах вертится, как на оси, огромное множество тотемистических метафор. «Пришелец», «чужак», получивший долю тотема, становился сам этим тотемом; он входил в данный коллектив на правах равного, и не только он сам, но всякий, к кому переходила эта часть разломленного тотема. В латинском языке сохранился любопытный след этих представлений о «госте», как принято называть такого «чужака», ставшего «другом» и «братом», такого «пришельца в дом», получившего все права и привилегии там «живущих» (ночлег, еду, женщину). Если по-русски это гость, то по-латыни hos-tis — враг, a hos-pes — гость, приезжий, но и хозяин: hos-tia — очистительное, жертвенное (т. е. разрываемое) животное. Не нужно быть лингвистом, чтобы увидеть связь слов «гость» и hos-tis с «господь» и «господин» [Автор имеет в виду этимологическое родство латииских слов hostis, что значит и «чужак», и «враг», hospes — и «гость», и «гостеприимен», «хозяин гостя», то есть hostis’a — «чужака»: считается, что слово hostia — «очистительная жертва»; первоначально приносилась при приёме в дом «гостя», так как чужак до приобщения к роду или семье через общую трапезу мыслится «нечистым»; таким образом hostia фигурирует как «угощение». Лингвистика подтверждает родство этих латинских терминов и слов «гость» (в том числе в смысле «купец», «иноземец»), «господин», «господь».]. Действительно, и в реалиях приходящий, появляющийся, приобщающийся к тотему «гость» столько же в одном аспекте «враг» и «разрываемое животное», сколько в другом — сам тотем, «господь», «господин клана»: мы знаем, что кунаками, побратимами, «друзьями» становились и акте разламывания и разделения какой-либо вещи, и сам гость, и хозяин (коллективно, в смысле «дома», поздней семьи). Мало того. Гость со временем получит значение эпифанирующего бога, господа, приходящего в дом, являющегося людям; с «приходом» этого бога-тотема начнёт увязываться мотив гостеприимства. У греков ксены [Ксен — греческий термин, обозначающий чужака и кунака, гостя и гостеприимца.] обменивались вещами, т. е. своими сущностями. У римлян ксены, гость и хозяин, разламывали вещь на части, которыми делились. Это были особые древние вещи без иного какого-нибудь назначения, а потому и без имени. Их называли знаками, значками, по нашему — билетами, марками. Это были «тессеры» у римлян. У греков такая вещь называлась «символом», и мы напрасно стали бы искать в ней отвлечённого, нашего «символического», значения.

Площадь с храмом Весты (Рим)

Денежное значение такой вещи-тотема создалось вполне закономерно. Обломки, куски, лоскуты, части какой-нибудь вещи служили, в одних случаях, знаками тотемного родства (побратимства), в других — деньгами. Обмен сущностями (переход «чужака», «врага» в «друга») представлял собой, как я указывала, разрывание и делёж тотема. Это мог быть зверь: таков генезис кожаных денег, меховых шкурок бобра, соболя или кусочков барана, куньих ушей и головок (средневековых денег, или денег у нецивилизованных, или в старинной Скандинавии, в Сибири, на Руси). Это могла быть рыба: таков генезис денег-трески у исландцев. Это могли быть вещи: рубленые на части («рубли»), куски камня, или дерева, пли стекла, или металла — свинца, олова, железа, меди. К числу вещей относились и рабы-деньги. У народов каменной культуры деньгами служат бусы, раковины, камни и прочие примитивные предметы, главным образом, круглой (космической) формы, как кольца, подобие тарелок, круглые наконечники копья, круглые лопаты. Деньги проходили все этапы производственного развития; тотем принимал форму растительности (рис, бобы, перец и пр.), домашней скотины (лошади, быки, коровы, овцы). В латинском языке «деньги» значит «скот». У греков железо служило деньгами, у римлян медь. Отличительная черта будущих денег — клеймо, знак: недаром значение «знака» приобретают со временем и греческий «символ» и римская «тессера». Это очень интересный факт, дающий в будущем много последствий. Его происхождение лежит в конкретизирующем, отождествляющем и редублирующем мышлении тотемиста: мало того, что вещь представляет собой тотем, нужно ещё и на тотеме-вещи повторить присутствие тотема; нужно образ конкретно повторить ещё в одной метафоре; нужно, путём нацарапывания, выдалбливания, скобления, наведения разных черт (рисунка), конкретно отождествить вещь с тотемом. Так клеймо известной примитивности становится обязательным для обменной, разломанной вещи «врага-друга». Значок, по большей части, двусторонний, и это понятно для обменной вещи. Но только ли вещь клеймится? Нет, конечно. Мы знаем, что клеймилось животное («тавро» лошадей, например); знак тотема не имел, конечно, никакого карательного значения. Клеймились людские коллективы; тотемизм известен в науке как система объединения людского клана под одинаковым знаком, под знаком определённого тотема; этот знак выводится и на вещах, и на самих людях; на их теле, на лбу, щеках, туловище. Мы знаем это явление под именем татуировки. Если мы охватим широким взглядом такие разнородные, казалось бы, и поздние вещи, как стяг, знамя, хоругвь, герб, медали, монеты и т. д., мы увидим, что они варьируют эту идею вещи-тотема, на которой редублировано присутствие тотема в виде знака-рисунка. Татуирование — одна из форм такой редупликации; вариантно, она у животных (клеймение) и у вещей (штамповка в том или ином виде).

*

Гость приходит как враг, как антитотем, из чужого клана. У многих нецивилизованных народов гости стоят в боевой готовности, намереваясь приступить к поединку, а в древности они и впрямь начинали с рукопашной, и только «победитель» получал функции «господина» и «хозяина». Место, куда он приходит, расположено на границе двух кланов («горизонт»), Гости кладут вещи-тотемы и уходят. Им выносят другие вещи «взамен» тех. Так рождается будущая торговля: так «гость» одновременно становится «купцом». Основной элемент этой до-торговли — вещи. Первобытная форма торговли знает не людей, а только вещи, которые обмениваются безмолвно и даже невидимо: считается, что сами тотемы приходят и делят друг с другом свою сущность [Имеется в виду известное в этнографии явление «немой» торговли, при которой обменивающиеся стороны, то есть чужие, а потому чаще всего враждебные племена, не встречаются при обмене, но только оставляют в определённых местах предметы обмена. Для классической древности известен рассказ Геродота о немой торговле карфагенян с какими-то африканскими племенами (IV, 198).].

Кромлех

Начало торговли лежит во враждебных актах [Торговля очень долгое время понимается как недостойное и недопустимое в отношениях между соплеменниками дело. Архаичное общество, считая торговлю обманом, предпочитает «внешнюю» торговлю «внутренней». На первых порах торговля неотделима от простого грабежа, так что торговый барыш и добыча грабителя по-латыни, например, называются одним словом praeda.]. Торгующие — враги, которые грабят и убивают друг друга. При рыночной торговле остался обычай, совершенно алогичный, торговаться, запрашивать, бить руки при сделке и т. д. Этнографы указывают на враждебный характер примитивной, до-денежной торговли: продажа — враждебный акт, при котором обе стороны ведут себя, как заклятые враги, препираются и дерутся. Это говорит о том, что такого рода мена происходила некогда в форме поединка, где «покупателем» был «победитель». Так, по крайней мере, до обмена жёнами существовал обычай добывать женщину путём поединка. Вообще архаический обмен вещами не имел экономического значения [Не экономическое, а социальное содержание обмена, владения и дарения, их коммуникативную функцию показывает в своих работах А. Я. Гуревич: Богатство и дарение у скандинавов в раннем средневековье. «Средние века», вып. 31, М., 1968, стр. 180 и след., более популярно в кн. «Категории средневековой культуры». М., 1972; Ср. трактовку «обмена» у К. Леви-Стросса.]; в быту так и остался такой обмен, ничего с торговлей не имевший общего и обратившийся в обмен подарками, обмен платьями, обмен жёнами и т. д. — и всякий раз это означало обмен сущностями. Основные элементы торговли — покупка, продажа, обмен — первоначально не имели экономического значения. Их неэкономический характер оставил след в религии. Например, Библия показывает много примеров того, как совершался выкуп обетованной жертвы.

Обрядовый круг американских индейцев

Несомненно, тут дело не в скупости. Более древняя основа религиозных выкупов — это замена, мена, обмен двух моносемантических объектов; вот эти-то выкупы и служат первоначальной формой последующей купли; мы видим на примере религиозных выкупов, что первым «торговцем», «продавцом» является божество, у которого «покупают» и «выкупают» одну жертву, заменяя ее другой. В родовом обществе выкупают жертву у патриарха-отца; в обрядности еврейской Пасхи это осталось до сих пор. Купля-продажа невест идёт по этой же семантической линии, и её наивно социологизировали, когда относили за счёт изначальной экономики.

Этот образ обмена, означающий смену неба-преисподней, дал возникновение весам и жребиям. Божество Зевс взвешивает на золотых (т. е. солнечных) весах судьбы, доли смерти и жизни. Чаша, идущая вниз, есть преисподняя, ночь; чаша, идущая вверх, это небо, солнечный день. Гомер изображает таким «торговцем» Зевса:

Зевс распростер, промыслитель, весы
золотые; на них он
Бросил два жребия Смерти, в сон
погружающей долгий,
Жребий троян конеборных
и меднооружных данаев;
Взял посредине и поднял: данайских
сынов преклонился
День роковой, данайских сынов
до земли многоплодной
Жребий спустился, троян же
до звездного неба вознёсся.

Таким же «торговцем», кроме Зевса, изображалась и его древняя подруга, Фемида, былая мироуправительница; в её руках весы — такие же чаши смерти и жизни. Вот почему гиерофант [Гиерофант — буквально «показыватель священного», посвящал в мистерии, показывал и объяснял тайны Элевсина.] елевзинских мистерий следил за правильностью мер и весов (которые тоже тотемистически клеймились). Нужно заприметить, что весы находятся в руках именно судей: таков загробный судья Озирис с весами в руках, такова Фемида, богиня правосудия. Древняя форма «торговца» — это форма «судьи», взвешивающего участи жизни и смерти: вот почему суд и торговля будут одинаково связаны с солнцем-агорой и с солнцем-базиликой. Впоследствии «жребий» отделяется от «весов», но их семантический генезис одинаков. Жребий представляет собой кусок дерева, ветку, кусок палки с особыми знаками (тоже клеймо), обломок камня; жребии рассыпаются на белой одежде или кладутся кучей; тот, кто вынет обломок, тот получит свою «долю», позже «судьбу». Как показывает миф о Прометее у Гезиода в Трудах и днях, первоначальный жребий — это кусок жертвенного животного (тотема), его мяса, жира или костей. Так образ «жребия» приведёт к идеям «выборов» и «гадания»; так тотем — «год» (в конкретном значении «солнца», «космоса», «неба»), в форме годового «царя», «жреца», будет ежегодно выбираться по «жребию», и это будет ложно понято в науке как демократический принцип... 

*

Чем человек примитивней, тем больше он творит вокруг себя вещей, семантически дублирующих друг друга и воссоздающих его представление о природе. Ожерелья, запястья, кольца, серьги, головные украшения, веера... их бесконечно много, этих вещей. Они делаются из камня и дерева, из раковин и ракушек, из перьев, из костей и клыков, из чего попало; позже это всякий блестящий металл и стекло. Все это — космические силы, круглые светила и небеса, сияющие, издающие блеск солнца и звезды. Первобытный человек окрашивает своё тело в цвет тотема-зверя, подводит глаза, брови и ногти; он выводит на теле изображения тотемных животных, делает чёрточки и пятна, татуируется, красится кровью, ягодами, глиной и т. д., умащается жиром и покрывает себя пухом и перьями, шкурами зверей, всем тем, что делает из него птицу-тотема или тотема-зверя.

Зооморфное изображение на римском доспехе

И вещь, как слово, покоится на ритме. Здесь это прямая и обратная симметрия, главным образом соответствие «правого» и «левого» в отношении к середине. Эта симметрия сказывается, обычно, в троичности построения вещи и осмысляется, подобно речевым и мусическим ритмам, как единство расчлененного тотема-нетотема в его цельности.

Вещь, как космос: в таком значении до нас дошло много описаний искусно сделанных вещей, на которых изображена первобытная вселенная. Выжженный руками гончара горшок, сотканный полог, вылепленный кубок, вооружение героев — эти вещи передавали миф рядом со словесным их оформлением. Здесь неодушевленные вещи изображаются в виде живых, а живые в виде неодушевленных. Миф о троянской войне прежде, чем стать повествованием, служит узором для тканья Елены.

Всё то, что со временем становится мебелью и утварью, а также основные элементы будущей архитектуры — все это создаётся здесь, в эту эпоху. Бокалы и чашки, горшки и вазы, светильники, всякие сосуды — они рождаются мифотворческим смыслом. Я не говорю об их примитивной форме — это разумеется само собой. Не нужно думать, что это вазы Франсуа или скифские чаши. Усовершенствование — процесс позднейший. Я говорю о сосудах в форме зверей или с начертанием зверей, о зверообразных вещах, создаваемых охотником, о первых, ещё пещерных, звериных рисунках, поражающих своим схематическим реализмом. Земля и камень — и те служат в эту эпоху архитектурным и, если можно так сказать, мебельным принципом. Это и дом-могила, и стол, и стул, и кухня; первый образ «храма», как неба-преисподней, где живёт (живёт — умирает) тотем (тотемы и нетотемы), относится к этой эпохе, а «храм» в тотемистическом понимании есть «хорома», жилище, дом и комната, но и «могила» (лоно: здесь умирают и оживают). Нам известны из мегалитического периода памятники из простых глыб огромных камней; они служили и гробницами, и домами, и тотемами воочию (из чего впоследствии возникли идолы богам и памятники героям, еще позже — умершим людям). Здесь же, в этой эпохе, создаётся принцип и будущей античной архитектуры — круглой площади, пропилея и перистиля, идея которых сама по себе с логической точки зрения совершенно непонятна. Другое дело, когда видишь, как агора, пропилей и перистиль возникает из образа «круга» и «шествия». Среди мегалитических памятников — это кромлех, круг из камней: большие камни окружают свободное место, в середине которого стоит огромный столб, и к ним ведут дороги, как бы аллеи, состоящие из менгиров, крупных камней с обеих сторон. Это будущие «священные дороги», будущие городские аллеи деревьев и памятников вроде Unter den Linden, будущие римские дворы с внутренними колоннами, будущие колоннады, галереи, перистили, периптерии, пропилеи и т. д., обычно примыкающие или к площадям пли к дверям-дворам зданий. Это вещи—шествия и вещи—высота.

Мавританский фонтан львов

Однако, сколько я назвала этих вещей! Сколько явлений, с ними связанных, я тут упомянула! Голова может закружиться: торговля, деньги, татуировка, гостевые институты, мебель, архитектура, площади, вазы — я не знаю что! Не есть ли это сваливание в одну кучу всего на свете? Не хаос ли это всевозможных, друг с другом не связанных, ничего между собой общего не имеющих явлении, каждое из которых «требует своего исследования»? Эти вопросы очень теоретически уместны. В них, если угодно, вся соль, потому что мне приходится отвечать на них с полной методической и методологической сознательностью. Да, я сознательно беру хаос несвязанных, разбросанных фактов; я нарочно иду по радиусам, уводящим от центра, чтоб показать именно разноморфность и необыкновенную пестроту бытийных форм. Я хочу, чтоб она была уловлена, и, чем несвязаннее и разбросаннее покажутся анализируемые факты, тем легче мне будет указать на главный характер формы — на её разновидность, её множественность, её иносказательность в отношении сконцентрированного, но скрытого и аморфного содержания, которое только и делает, что принимает различные виды, друг с другом резко расходящиеся. Так поступает и всякий исторический процесс. Он создаёт поводы к новым социальным формам на основе очень сложного содержания, единство которого совершенно невидимо за всеми внешними разноголосицами его закономерных выражении. Но я возвращаюсь к своему конкретному предмету, камень, дерево, металл в необработанном или обработанном виде означают космос-тотем. Первые начертания — рисунки и всякого рода так называемые украшения репродуцируют тотемистические представления о тотеме-природе.

Я очень часто говорю об этом воспроизведении семантической системы значимости в слове или вещи. Откуда же это воспроизведение? Почему первобытный человек репродуцирует свои представления? Почему он не носит их в себе, а творит их, лепит вовне? Почему вовне? Этот вопрос очень важно поставить. Он имеет решающее значение и по своему конкретному существу, и теоретически. Это явление репродукции происходит не случайно. Тотемистическая образность говорит человеку о тождестве его жизни с жизнью окружающего, о тождестве его самого с видимой природой. Принимая себя за внешний мир, первобытный человек делает всё то, что этот внешний мир делает. Он повторяет его жизнь. И вот эти повторения — прямой результат редуплицирующего мышления. Оно повторяет всё, что попадает в его орбиту, потому что для него объект (мир) и субъект (человек) неразличимы. В нём творец и творимое отождествлены. Всё видимое вокруг конкретно воспроизводится и вновь создаётся в слове, вещи, действии.

*

Интересно следить за тем, как в родовую эпоху вся система тотемизма, оставаясь собой, совершенно теряет своё смысловое существо и становится новым явлением. Вместо тотема-вождя теперь родоначальник — царь, вместо тотема-коллектива — народ, имажинарно представляющий собой множественных и единичных в раздельности, умирающих в виде смертных и воскресающих бессмертных. Этот «народ» (в кавычках) интересен в том отношении, что он полиморфен и может состоять из фантастических, смешанных по своей природе, существ любой наружности; он интересен также тем, что его слитная масса разбита, что в его состав входят отдельные, строго разграниченные в пространстве. единичности, которые живут, умирают, действуют совершенно самостоятельно. Эту пеструю массу объединяет регламентация кровных связей, совпадающая с социальной структурой патриархата. Теперь и звери имеют своего царя, и птицы, и растения. Царь, царевич, царевна, царица — это типологический полиморфный персонаж, в смерти — смертный, в воскресении — божеский; аспекту преисподней соответствует его старость, нищета, безобразие, горе и трудные положения, аспекту неба — юность, изобилие, красота, радость, благополучие.

Финикийская мраморная ваза

Изменение мироощущения сказывается и на всем дальнейшем. Раз мышление перестаёт быть отождествляющим и репродуцирующим, отпадает потребность в действиях, которые воспроизводят жизнь космоса. Человек раннего земледельческого периода ещё продолжал пользоваться охотничьей метафористикой, которая стадиально покрывалась новым слоем земледельческих, аграрно-эротических значений. Человек более развитого родового общества перестаёт репродуцировать в действиях, словах и вещах только один космос. Родовое общество разбавляет былой мифологизм незначительными дозами нарождающегося реализма, получая и тут довольно фантастическую микстуру из старых космических образов плюс схематические робкие начатки человеческого быта и человеческого обихода. Это значит, что оно уже не творит мифа в его узком значении. Мифотворчество — непроизвольный процесс, строго обусловленный историческими причинами; когда эти причины (мифологическое сознание с его своеобразной структурой) исчезают, тогда мифотворчеству конец.

Первостепенную теоретическую важность имеет вопрос, куда же девалось всё имажинарное богатство, созданное предыдущими мифотворческими эпохами? Одни учёные отвечают, что оно поступило в кладовую истории в виде рудиментов и пережитков (Фрезер и его школа). Другие — что оно исчезает (вульгарные социологи). Третьи — что оно до сих пор наличествует в современных формах культуры почти в неприкосновенном виде, либо не изменяясь (Дюркгейм), либо переживая стадиальные изменения (Марр). Я придерживаюсь того общего философского взгляда, по которому природа безостановочно одно делает другим: материал — выражением, выражение — материалом. Однако каждый большой исторический период имеет и своё собственное осуществление этого принципа. Античность характеризуется тем, что ей приходится быть эпохой возникновения европейской культуры. Она приготовляет материал своей работы сама для себя. Она берёт, не отбрасывая и не сортируя, всё, что выработали мифотворческие эпохи, и придаёт ему новое качество (новое содержание). Эта задача выпадает на долю Греции.

Дольмен

Как только мифотворческий период кончается, человек родового строя оказывается в окружении громаднейшего запаса установленных воззрений, образов, вещей, ритмов, слов, действий.

Продолжая жизнь этого материала, бессознательно подгиная его под себя и себя под него, человек родового строя впервые закладывает фундамент величайшему зданию самого благодетельного и самого губящего значения. Я имею в виду рождение традиции, этой пружины всей мировой культуры и этого мирового тормоза. С родового человека начинается забвение былого смысла всех этих действий, мифов. Идейное равновесие между смысловым содержанием и его формой нарушено. Форма начинает доминировать и вытеснять старую смысловую значимость содержания. С одной стороны, преобладание формальных моментов вносит стандарт и застывание древних образов; с другой — и окаменелые институты получают своё новое осмысление.

Здесь, в родовую эпоху, ещё до религии, складывается полная картина будущего культа; ещё до зрелищ возникает театр, до быта зарождаются будущие бытовые нормы. Человек родового общества уже не чувствует необходимости действенно повторять жизнь природы. Он не отождествляет природу и людей, а видит перед собой смертных и бессмертных. Точно так же он не повторяет того, что видит, в действиях, потому что и самые действия (не только видимая природа) отрываются от него и приобретают как бы самостоятельный, независимый характер. Они принимают форму богов, фантастических по существу, но по виду аморфных. Их столько, что перечесть невозможно. Нет такой вещи, нет такого поступка, нет участка жизни или части природы, которые не были бы отдельными богами, — распадом, верней, разграничением в пространстве былого единого, слитного тотема.

Такая вот новая форма тотемизма легла базой будущих пантеистических представлений: боги — везде, всё — боги.

*

Не одни боги, но и вещи имеют в родовую эпоху отдалённость в пространстве и самостоятельное курсирование. В предшествующий период вещь воплощала собой весь окружающий мир в его слитности. В родовой период она представляется божеством и обладает раздельным существованием.

Каждая из «жертв» имела своё вещное выражение. Вода имела специальные воплощения в сосудах, источниках, особых позднейших сооружениях при храмах (священные кувшины, рукомойники, бочки на колесах, храмовые рвы и бассейны и пр.). Местопребывание земли — в могилах, в насыпях, в курганах, ямах и подземельях. Деревья живут в виде священных рощ и садов при святилищах. Воплощения воздуха — в пологах, балдахинах, в так называемых храмовых воздухах (полотенцах). Наконец, вещным выражением огня служит жертвенник или алтарь. В силу бытовой, реальной роли огня жертвенник становится вещным центром жертвоприношения.

Тумулус

Сперва это неотёсанный камень, столб, так называемая массеба, стоящий непременно на высоте, или разновидность столба — стол. На столе совершается расчленение животного; но есть столы курильные и столы для хлеба. Из столба и стола образуется первая кухня, первый храм, первая сцена, первые принадлежности жилища. Жертвоприношение вызывает первую варку. Так в родовом обществе создаётся очаг, будущая семейная святыня, этот образ храма и кухни.

Мы знаем, что в древнем быту еда варилась в храме, что ели у алтаря, что домашняя еда носила у античных народов характер богослужения, что семейный очаг и семейная трапеза стали для всех народов священным символом. Но не менее удивительно, что стол, кухня, варка и еда обратились для человечества в принадлежности храмового богослужения и в святыню.

Алтарь имел форму зверя: то он с рогами, то у него есть ноги, то звериные лапы. В данную эпоху очаг — жертвенник существуют раздельно, как два варианта одного и того же образа (некогда воплощённого в дольмене). Стол покрывался покрывалом (впоследствии — это скатерть), вещной метафорой неба-воздуха; огораживался «горизонтом», оградой, и ставился на возвышение или стоял на «высоте», смотрел на «восток» (восход солнца). Я уже говорила, что космические стихии не воспроизводились в непосредственном виде, как стихии. Они неизменно носили форму одушевленных существ. Таков был в родовую эпоху и «огонь». В Риме, например, он представлялся женщиной. Это была Веста (в Греции — Гестия). Веста — огонь алтаря, очага, жертвенника. Что до весталок, то это была коллективная форма Весты, вроде «юниц» Юноны. В них ещё не стёрся рядом с огнём образ земли: в позднейшей правовой традиции обесчещенную весталку живой зарывали в землю, как при заупокойных жертвах. Впрочем, есть и ещё одно доказательство: Веста-огонь имела имя Мать, которое носила земля. Эта женская богиня представлялась полиморфно.

Дольмен

Веста представлялась и в тех «круглых» вещах, которые были со временем найдены в помпеянскнх кухнях. Не нужно смущаться, что это кухни и кухонная круглая посуда: то и другое возникло под влиянием семантики, но не из рациональной техники.

Функция Весты заключалась в её горении. Огонь Весты поддерживали весталки, представляя собой человековидную форму огня. Огонь съедал (не фигурально, в прямом смысле) мясо, кровь, жир убитого зверя.

Формой огня (и его самого и его жилища) был, как я только что говорила, жертвенник, алтарь. Камни и деревья теперь не тотемы, а боги; в Риме сохранился Юпитер Камень. Не только вещество, но и его форма имела свое значение; я уже говорила о круге и полукруге, о конусе и кубе, о фаллическом для земледельца значении столба и конуса. Круглая форма Весты и столб жертвенника имеют поэтому определённое отношение к некоему фантастическому, полуреальному и полумифическому полу.

Не трудно увидеть, что в родовую эпоху дерево, камень и металл в их непосредственном, естественном виде уже не служат вещными метафорами (образами) космических, слитных тотемов. Теперь «из» дерева, камня и металла изготовляют богов. Пусть они будут и очень примитивны, но это уже отдельные вещные боги, у которых частично появляется и человечья наружность. Это ещё не статуи и не «изображения» богов, а боги воочию. Каждая семья имеет теперь известное количество этих вещных богов; во дворе она ставит жертвенник, в жилище — очаг. Все вещи имеют своё распределение и определённое место: небо посредине покоя (стол, покрытый покрывалом и полотенцами), светила на небе (светильники с высокими звереобразными ножками или будущие плафоны театров и храмов), стулья на звериных ногах вдоль стен, завесы над дверьми и окнами, полотенца на стенах и вещах, покрывала на ложах, покровы (ковры) на полах полотенца-дорожки и стельки). На столбах стоят тут же высоты (шкафики, комоды) с богами внутри, позже — драгоценной посудой. Вдоль стен находятся ящики-преисподние (позже сундуки; ср. их мебельную роль в средние века и в эпоху Возрождения), на которые наброшены покрывала. Возле очага расположены круглые и полукруглые сосуды. Приготовляют жертву — разрезают, отделяют кровь, жир, кости и мясо — на особом столе возле алтаря (будущий кухонный стол, буфетная доска). Я назвала полную схему вещей, но она может быть и усечённой. Так возникает внутренность бытового покоя, будущего римского атриума с его очагом, ложем, столом и сундуком, но также и будущего храма, будущего театра, будущей кухни, будущих склепов (мемориев и катакомб). Родовой человек знает два рода жилищ: преисподнюю и небо. Там он имажинарно живёт наряду с мертвецами и богами. Он устраивает могилу, как своё жилище, потому что он сам «смертен», а не с утилитарной целью (как обыкновенно объясняют) обслуживания мертвеца на том свете: такой каузальности ещё нет в эту глубоко архаическую эпоху. Но и жилище бога состоит из тех же вещей, что и человеческое.

Дольмен

Архитектурная постройка не древней, чем вещи внутри жилища. Нам кажется сейчас, что это модернизация, когда мы узнаём, что в родовую эпоху уже были созданы все те вещи, которые мы привыкли считать современной мебелью. На самом деле мир вещей так же консервативен, как мир ритуала. Нужно удивляться здесь силе традиции и бедности новизны, а вовсе не мнимой модернизации. Однако архитектурная функция этих вещей древней, чем мебельная, потому что первое жилище — это небо и преисподняя, то есть земля, в их естестве (пещеры, скалы, открытое поле и т. д.); вот почему первичные храмы, театры, судилища, рынки и даже жилища были расположены под открытым небом. Огороженный оградой, как бы горизонтом, двор аналогичен будущим площадям с колоннами, святилищам, храмовым алтарям, амвонам и т. д. Вокруг двора идут, вместо прежних кромлехов, покои. Так же устроен и римский (этрусский) атриум, этот образец покоя под открытым небом, и античная площадь, окаймлённая улицами.

Столб, высота, ступени, пологи, ограды столько же элементы архитектуры, сколько и мебель (говоря модернистски). Это, говоря точней, элементы жилища, как неба и преисподней, в его внешних и внутренних формах. Они образуют дом, могилу, подмостки, храм.

Храмов в религиозном значении родовая эпоха ещё не знает; ей чужды понятия святыни и святилища. «Храм» не в одном русском языке значит, как я уже говорила, «хорома», покой, жилище, комната. Под «храмом» понимается «небо». Здесь, на небе (то есть под открытым небом), бог-жертва умирает и оживает на столе-высоте, под балдахином, при соучастии всего племени. Но, если это ещё не храм, то ещё и не подмостки, и не простой бытовой стол, обеденный или кухонный. Круглое широкое место, обведённое оградой, — вот мегалитический кромлех с менгирами, вот храм, подмостки, покой в их до-зрелищном, до-бытовом, до-религиозном виде, вот площадь и рынок в семантическом потенциале. Как показывает римский цирк, это круглое место было покрыто навесом (якобы от дождя). На этой архаической площади находится стол под пологом, ещё не отделённый от жертвенника; к столу ведут ступени; на столе-жертвеннике умирает и воскресает бог. На лице бога маска мертвеца; этим богом служит животное, или кукла, или человек; кукла — это форма разрываемого божества; в раннюю эпоху родовые чучело и кукла — это богини-женщины. На площади, на столе они умирают и оживают; в позднейшей бытовой и храмовой обрядности куклы изображают мертвецов, и они пляшут на обеденном столе, или они находятся в храме, рядом с богами. Маска, кукла, чучело — это полиморфный персонаж, то смертный, то бессмертный. Как смертные, как мертвецы, маски кладутся в могилы; впоследствии из этого вырастает обычай снимать с усопшего его портретную маску, но это уже рационализм, подсказанный до-логической образностью. Подобно маскам, и куклы кладутся в могилы, и всякие инкарнации (позже — статуэтки) богов. Однако, в аспекте бессмертия все они будут находиться и в храме.

Круговые шествия солнца осуществляются на площадях в виде качелей, этих до-храмовых «воздухов», хороводов, круговращений и кувырканий на голове. Повторяют круговые движения светил и кубарем пляшущие посреди площади прыгуны из Илиады:

...Два среди круга их головоходы,
Пение в лад начиная, чудесно вертятся
в средине.

В 8-й песне «Одиссеи» изображается на площади кулачный бой, борьба рукопашная, пеший бег, метание дрота и просто камней, наконец, пляска двух юношей в такт песне Демодока.

На такой площади акробаты взбираются на высоту, на небо, жонглёры перекидывают мячи-светила, а скоморохи вызывают у соучастников смех. Это до-театральный балаган, до-бытовой рынок-агора, до-религиозный храм. Совершенно такие же действа происходят и на могиле. Представляется, что покойник, светило-конь, проделывает свой бег и свою борьбу, в которых оживает, подобно солнцу. На могиле совершаются действа еды, конского бега, кулачного боя, перекидывания мяча-солнца и солнца-диска, и многое из того, что параллельно совершается и на площади; и в отдельном роде то же, что и у целого племени. (По описаниям античных писателей мы знаем, что до-балаганный обряд тризны сопровождался и в последующие времена всякими обрядами еды. Происходя на могиле, он особенно подчеркивает момент борьбы жизни со смертью). При победе солнца над зимним мраком и холодом этот до-храмовый похоронный балаган, с его круговыми ристаниями и всякими видами борьбы, тоже неизменно находит своё место. Бог-жертва в виде животного, в виде куклы или в виде живого существа в маске сам себя подвергает здесь смерти, чтоб тут же на столе или в могиле ожить. Еда, поэтому, неизменный атрибут будущей балаганной обрядности.

Ворота Ак-Капан (Перу)

На площадях, среди жилищ богов нелюдей, имеется еще одна реплика все той же образности: меновая торговля. Самое главное, на что следовало бы тут обратить внимание, это на первоначальное языковое тождество «площади» и «рынка» (агора у греков, форум у римлян). Площадь — это круглое место, впоследствии посреди города, связанное с произнесением слов (по-гречески «говорить» значит «площадствовать») площадь представляет собой впоследствии народное собрание, рынок (специально со съестными припасами) и суд, но в данную эпоху его функции еще слиты с площадью. Площадь-рынок круглое свободное место, окруженное улицами, совпадает по образной идее с «большим домом» развитой родовой эпохи, окруженным хижинами, с атриумом (как я указывала), с орхестрой будущего театра, солеей и арками будущего храма, с ареной будущего цирка. Город, храм, театр, дом — везде повторяется этот единый образ солнца, круглого неба, круглой земли-преисподней. В этой образности закладывается постройка будущих античных зданий, базилик, «царских домов», которые строились с внутренней площадью посредине; базилики могли быть только торговыми, судебными зданиями и храмами, соответственно одинаковой семантике храма, «дома царя», «суда» и «рынка». Я уже говорила, что суд происходил под открытым небом и был однозначен солнцу, что он протекал па круглой площади, в окружении соучастников. Этим он уравнивается с рынком. Меновая торговля протекала в балаганах, в шатрах, в тех самых «скенах», которые потом разошлись по театрам и храмам. Последующие базары, ярмарки и «кирмессы» (годовые церковные праздники) устраивались на площадях совокупно с поединками атлетов, фокусниками, представлениями на подмостках — все они в своей образной сущности восходят к родовой эпохе, к годовым действам на площади, к поединкам зимы-лета, дня-ночи, неба-преисподней.

Но и среди вещей, как это ни странно, есть два семантических аспекта. И здесь есть два типа вещей — вещи-смех и вещи-слёзы, уже совершенно без связи с трауром пли весельем. Эту двоякую семантику вещи следовало бы рассматривать вместе с семантикой ритма. «Высокое» в ритме есть небо, «низкое» — преисподняя. И в материальной культуре сказывается такое же понимание. Высокие вещи, пьедесталы, котурны, столбы, арки, столы и возвышения; длинные одежды, соответственно протяжным и медленным ритмам, — это все «небо» и смерть-скорбь в момент умирания. Низкие вещи и короткие одежды — смерть-смех в момент оживания. На этой семантике вещи особенно легко увидеть, что комическое или трагическое не имеет никакой, первоначально, связи с элементами комизма и трагизма в нашем современном, отвлечённо-логическом понимании.

Галерея дольменов

Подлинный процесс становления протекает до рождения; спецификация появляется в результате перехода в противоположное состояние, из лаборатории небытия, наделяющего явление всеми его будущими свойствами, в формообразующее и отграничивающее бытие. Всегда есть момент, когда явление вдруг полностью предсказывает самое себя, временно обнаруживая все свои качества сразу; потом этот расцвет быстро угашается, начинаясь, как опера после увертюры, с самого начала. Подобно прологу в трагедии, явление совершает первый выход в полной досказанности всего своего замысла в целом; но затем природа требует от зрителя, чтоб он всё забыл; и действие начинает развёртываться уже вторично во времени, в каузальности времени. Здесь создаются преграды и препятствия, тот великий для физики закон сопротивления, который заставляет инертное тело двигаться и жить. Мы называем его в социологии злом, миром несправедливости и неправды, тиранией, гонением, эксплуатацией.

Система новой культуры сознания складывается на основании тех самых принципов построения, которые были и раньше в прежних системах. Тотемизм — это увертюра к будущим культурам, это пролог будущей человеческой «трагедии». Он сразу всё открывает и прячется, как угасшая комета. Потом культура начинает свой путь сызнова, варьируя во времени в каузальности все сказанное раньше. Каждая новая система сознания открывает всё новые и новые интерпретации реального мира; но материал, но принципы построения остаются одними и теми же.

У человека родовой эпохи имелись не только материальные «запасы» (на что социологи любят указывать), но и множество представлений, речений, действий, вещей — запасы культурные. Традицию своих поступков, вещей и слов человек поздней родовой эпохи очень оберегал, создавая на ее основе новые культурные явления. С одной стороны, хранилищем древней традиции служила религия. Это был искусственно сконструированный неживой мир, где не могла найти отражение трудовая деятельность человека. Законченной религии ещё не было, но уже создавалась особая область, где оседали в законсервированном виде отработанные веками представления.

Рядом с этим шёл и другой процесс. Тот же самый идеологический материал подвергался переработке под действием живых и актуальных запросов человека, вырастающих из его общественной и трудовой деятельности. Человек и отходил от традиционных слов, вещей и поступков, но и снова приближал их к себе, и создавал с ними новые смысловые связи, и в эти связи по-новому включался. Такой процесс мы привыкли называть культурой.

Потеряв свои прямые смыслы, древнее мировосприятие получало функцию культуры.