Глава «Организация пространства в древнейших культурах» книги «Пространство и форма в архитектуре и градостроительстве». Автор: Иконников А.В. Научно-исследовательский институт теории архитектуры и градостроительства (НИИТАГ), Российская академия архитектуры и строительных наук (РААСН). Издательство «КомКнига», Москва, 2006

Утверждение, что для понимания основных принципов формообразующей деятельности среди материала, предоставляемого историей, наиболее актуально изучение древнейших, «доисторических» культур, может показаться кокетливым парадоксом. Между тем это действительно так. Конец XX в. — более чем какой-либо другой период в развитии культуры — стал качественным рубежом, на котором происходит пересмотр глубинных основ архитектурного формообразования. Профессиональная культура, уже в начале века расколотая столкновениями академизма и авангардизма, историзма и «новой архитектуры», эклектики и модерна и рационализма, замешанного на эстетике посткубизма, продолжала развиваться по модели «расширяющейся Вселенной». Ее осколки разлетаются все далее, «плюрализм» стал необратим. В то же время воспроизводство профессии по-прежнему связано с ренессансно-академическими концепциями композиции, принципы которой имеют за собой мощную традиционную основу, но несовместимы с реалиями актуальной культуры. Архитектор XX в. в развитии своей творческой индивидуальности вынужден повторять схему исторического процесса трансформации профессии на протяжении Нового времени. Теория архитектуры, чтобы обеспечить этот процесс, должна обратиться к первоосновам зодчества, к тем его началам, которые предшествуют созданию языковых систем и стилей архитектуры Нового времени.

На протяжении тех двух-трех миллионов лет, которые предшествуют сложению рефлектирующих «исторических» культур, фиксировавших этапы своего развития письменностью, человечество накопило мощные слои коллективного бессознательного, наследуемого и не зависящего от личного опыта. Идентичное у всех людей, оно основывается на системе архетипов, древнейших всеобщих образов. Их бессознательное содержание может непосредственно проявляться лишь в сновидениях. Архетипы сами по себе остаются гипотетическими недоступными для созерцания образами. Но, проникая в слои индивидуального сознания, они оказывают значительное, хоть и трудно поддающееся рефлексии, влияние на формирование ценностных предпочтений и языковых структур [Юнг К. Г. Об архетипах коллективного бессознательного // Архетип и символ. Пер. с нем. М., 1991.]. Система архетипов определяет не только фундаментальную основу любых архитектурных языков, но и образование ценностных предпочтений, в большой мере направляя субъективную составляющую субъектно-объектного отношения, в котором возникают специфические свойства архитектуры.

Древнейшие культуры доклассовых сообществ (как и современные нам культуры некоторых племен, не вошедших в орбиту мировой цивилизации) в неспешном темпе своего развития не только накапливали психические данности коллективного бессознательного, но и предлагали их интерпретацию в образах мифов и пространственных структур рукотворной среды. Бессознательное содержание в деятельности древнейших культур воплощалось, таким образом, с относительной непосредственностью, его изменения под влиянием индивидуального опыта не заходили далеко. Уже это определяет для нас интерес и актуальность обращения к наследию древнейших культур. Интересно и то, что было на самых ранних этапах формирования рукотворной среды обитания и становления архитектуры. Принципиальная важность для нее субъектно-объектных отношений выступала с особенной очевидностью (заметим, что известные суждения классиков марксизма о том, что устремление к неким духовным началам в деятельности людей возможно лишь после удовлетворения их чисто утилитарных потребностей, не подтверждаются историческим материалом).

Пространственные формы окружения на ранних стадиях развития цивилизации принадлежали к главным средствам закрепления и передачи информации, позволяющей человеку ориентироваться в мире, выбирать типы поведения и деятельности. Сообщения, закодированные средствами языка архитектуры, в древнейших цивилизациях обладали особой значимостью, поскольку не дублировались другими каналами коммуникации. Соответственно, чистоте применения правил кодирования уделялось особое внимание.

Таким образом, обращение к самым ранним стадиям развития систем архитектурной формы позволяет осмыслить многие ее содержательные аспекты, бытующие и поныне, но как бы стершиеся, потерявшие отчетливость в сфере сознания и рефлексии. Реконструкция образов-архетипов позволила бы расшифровать, казалось бы, немотивированные, но вполне отчетливые предпочтения, фиксируемые психологией восприятия и аксиологией. «Реликтовые значения», которые несут пространственные формы среды, занимают и сегодня немалое место в нашем сознании. К тому же, их расшифровка приблизила бы и к пониманию общих механизмов кодирования культурных значений языком архитектуры. Жаль, однако, что возможность такого «прочтения» весьма ограничена, «тексты» сохранились отрывочно, неполно, вне тех содержательных систем, в которых они бытовали. «Дописьменные» культуры не оставили нам и материалов, косвенно помогающих расшифровке и пониманию. И все же наметим некоторые общие характеристики древнейших структур языка пространственной формы, связанные с миропониманием и деятельностью людей древнейших цивилизаций.

Язык среды, язык пространственных форм складывался для них на многих уровнях организации пространства — от территории обитания в целом и устройства поселений до структуры отдельных построек, их декорации и вещного наполнения. Мы можем судить о самых общих закономерностях его структурной организации не только по немногим (как правило, разрозненным) следам древнейших поселений, но и по культуре народов, сохранивших до нашего времени доклассовую общественную структуру при достаточно высокой степени экономической и социальной независимости по отношению к другим обществам. Таковы отдельные племена индейцев Южной (а еще в прошлом столетии — и Северной) Америки, народы Океании, некоторые африканские племена, а отчасти и аборигены Австралии, Новой Зеландии.

Искусственные элементы, вводившиеся людьми древнейших культур в природное окружение, количественно были несопоставимы с последним. Однако организация жизни человеческих сообществ требовала точного определения каких-то мест в пространстве и закрепления в памяти отношений между ними (например, мест удачной охоты, источников воды и путей, ведущих к таким местам).

Инструментом для этого становился миф. Но мифы, как подчеркивал К. Г. Юнг, были формой выражения архетипов коллективного бессознательного. Прежде всего, они выражали глубинную суть человеческой души, к движениям которой люди приспосабливали свой опыт. «Все мифологизированные естественные процессы, такие как лето и зима, новолуние, дождливое время года и г. д. не столько аллегория самих объективных явлений, сколько символическое выражение внутренней и бессознательной драмы души. Она улавливается человеческим сознанием через проекции, т. е. будучи отраженной в зеркале природных событий. Такое проецирование лежит у самых оснований, потому потребовалось несколько тысячелетий истории культуры, чтобы хоть как-то отделить проекцию от внешнего объекта» [Юнг К. Г. Об архетипах коллективного бессознательного // Архетип и символ. Пер. с нем. М., 1991.].

Миф, выступавший как основной способ понимания мира, получал при этом мнемоническую функцию. Он должен был не только напоминать о задачах наступающего периода при смене сезонов, но и закреплять в сознании структуру территории, на которой обитала группа людей. Конкретные приемы запоминания облекались в форму антропоморфных мифических моделей окружения — от территории в целом до организации жилища. Охотники и собиратели стремились визуализировать территорию, соединяя ее с образом героев-созидателей и древнейших предшественников, наделяя ее распознаваемые части человеческими значениями. «Иногда это космический создатель, который связывает вместе землю и небо, и части его тела идентифицируются с выделяющимися особенностями ландшафта — холмами, реками, скалами — которые могут быть осознаны примитивным умом как взаимодействующие... В символической конструкции, создаваемой племенем, кланом, социальное целое представало в облике предшественника данной культуры. Населенный архипелаг интерпретировался как части тела изначального гиганта. При этом причинная связь заменяла органическое единство», — так реконструировал древнейшие образы пространства Э. Гуидони [Guidoni Е. Primitive Architecture. N. Y, 1978.].

Антропоморфная метафора помогала дать некое объяснение связи между природным и обжитым, «человеческим» пространством. Она служила и для того, чтобы увязать между собой на основе символических терминов все структурные составляющие, которые социум вводил в среду своего обитания, — поселения, жилые и хозяйственные постройки, ограждения. Территория, на которой обитало племя или клан, приравнивалась к его дому, а сам дом рассматривался как искусственное тело и вместе с тем образ социума и его окружения.

В культурах, сохранивших до нашего времени уровень древнейших цивилизаций, можно проследить все уровни системной организации пространственной среды, подчиненной структуре и образам мифа. Так, антропоморфные или зооморфные ассоциации связывают интерпретацию структуры территории, организации жилища и почти скульптурных форм глиняных зернохранилищ народности фали, поныне обитающей в Камеруне. При этом части жилища, отождествляемые с частями человеческого тела, образуют функциональное, но не обязательно пространственное целое — круглые в плане хижины соединяют воедино ограда и выровненная, покрытая циновками земля дворика. Антропоморфный или зооморфный характер получает и декорация. Двухэтажные жилища народности догон, обитающей в верховьях Нигера (Мали), в своей пространственной организации сочетают многозначную — антропоморфную и космогоническую — символику. Органичность очертаний конструкции, как бы вылепленной из глины на деревянном каркасе, равно как и декоративно-символические росписи, облегчают прямое восприятие ассоциаций, заложенных в структуру целого [Guidoni Е. Primitive Architecture. N. Y, 1978.]. Вместе с тем предпочтение, отдаваемое отдельным элементам человеческого тела (например, голове) в символической структуре, служило оправданию реальной иерархии отношений в социуме. «Голова» в системе поселка была жилищем вождя или рода, доминирующего в племени, в пределах дома — местом, принадлежащим главе семейства. Архетип позволял развивать множество интерпретаций, не затрагивавших его основное содержание. Изменяющийся, варьируемый, он все прочнее укоренялся в «коллективном бессознательном», на этом уровне направляя конкретные процессы образования значений и структурирования формы.

Древний архетип, отождествлявший внутренние структуры человеческой души и структуры окружения, проступает за устойчиво сохраняемым фундаментальным принципом распространения субъектно-объектных отношений ценности на среду жизнедеятельности, за значимыми и для современного человека формами регуляции пространственных контактов, персонализацией пространства. Выражением подсознательного присутствия этого архетипа были антропоморфные структуры, вполне осознанно развивающиеся в архитектурной античности. Они продолжали бытовать в европейской культуре Средневековья (при более высокой степени абстрагированности их формы). В Новое время они также сохранялись, хотя и воспринимались уже как некие приемы гармонизации, восходящие к античности, а их знаковая функция оказалась забытой.

Люди древних культур непосредственно воспринимали изобразительно-символические двухмерные формы очень крупного масштаба, расположенные на обширной территории и не охватываемые глазом с каких-то реально существующих точек зрения. Это показывают громадные символические рисунки и чертежи, нанесенные на поверхность земли, которые сохранились в различных частях планеты. В нашем веке увидеть и воспринять их в целом стало возможно с летательных аппаратов — наблюдатель на уровне земли воспринимает лишь несвязанные лишенные значений фрагменты формы. Функция этих гигантских символов неясна. Наибольшей известностью среди таких рисунков пользуется «Белая лошадь из Уффингдона» (Великобритания, Беркшир, I в. до н. э.). Условный, вытянутый силуэт длиной около 150 м образован на склоне мелового холма путем удаления растительного слоя. Многочисленные абстрактные геометрические фигуры и схематические изображения величиною в десятки и сотни метров сохранились на бесплодной поверхности не знающего дождей каменистого плато близ южного побережья Перу. Они принадлежат исчезнувшей культуре Наска, расцвет которой приходился на I—VIII в. н. э. Идеограммы животных, птиц, растений, образованные рядами камней и заглубленными бороздами, схожи по стилю с миниатюрными рисунками на керамике, принадлежащей той же культуре. Подобные сверхчеловечески крупные символы в 1980 г. обнаружены на плато Устюрт в Каракалпакии; их предположительно относят к VII—VIII вв. Люди в то время могли как-то воспринимать форму, которую не могли увидеть как целое и осознавать ее символическое значение, суммируя фрагментарно увиденное или основываясь на двигательных ощущениях (стремление восстановить такую способность у современного человека утверждается как один из мотивов приверженцами так называемого искусства среды).

Можно полагать, что прямое восприятие очертаний, недоступных в целом для единовременного визуального наблюдения, было связано с дифференцированностью пространственных представлений. Ближнее пространство, находящееся в зоне прямых чувственных контактов, воспринималось и осознавалось как трехмерное, но далее оно мыслилось простирающимся только в двух измерениях. Оно познавалось, прежде всего, через преодоление путей, проложенных по поверхности земли, с двухмерностью которой связана организация жизни человека. Двухмерность представления об удаленных пространственных зонах присуща и сознанию современного человека, но уже стертой, рефлексируемой с некоторым напряжением. В символике изображений, дошедших от древнейших культур, это свойство выступает с полной очевидностью. В средневековой живописи стремление зафиксировать трехмерность ближних, «объектных», планов сочеталось с плоскостной трактовкой дальних планов и обширных панорам.

По мере развития земледелия и усложнения общественных структур символическое соотнесение форм окружения со структурами человеческого духа и мифологией сменялось космологическими значениями. М. Элиаде приводит пространный перечень «небесных архетипов» территорий, городов и храмов в архаическом сознании. «На горе Синай Иегова показывает Моисею "образец" святилища, которое тот должен для него построить: "Все, как Я показываю тебе, и образец скинии, и образец всех сосудов ее, так и сделайте" (Исход, XXV, 8-9). "Смотри, сделай их по тому образцу, какой показан тебе на горе" (Исход, XXV, 40). И когда Давид дает своему сыну Соломону план постройки храма, скинии и всех сосудов ее, он заверяет его, что "все сие в писании от Господа..." (Кн. Паралипоменон, 1, XXVIII, 19)» [Элиаде М. Космос и история. М., 1987. С. 34-35.]. По Библии Бог сотворил небесный Иерусалим до того, как город Иерусалим построен руками человека (прекраснейшее описание небесного Иерусалима содержит Апокалипсис — XXI, 2 и сл.). В созвездиях находили архетипы вавилонских городов, по плану, «определенному расположением звезд на небе», строилась Ниневия. По мифическому образцу небесного города, где в «золотом веке» обитал Владыка Вселенной, строились индийские города. Мир, окультуренный человеком, обладал ценностью лишь благодаря внеземному прототипу, послужившему моделью.

Территория, занятая и обживаемая, предварительно превращалась из «хаоса» в «космос», ритуалом придавались ей сакральность и некая форма, не только отражавшая представление о космическом архетипе, но и заключавшая в себе программы жизнедеятельности. Отсюда берет свое начало линия, развивавшаяся в символизме пространственных форм городского окружения. Его первообразы в организации древнейших поселений сохранились лишь фрагментарно и наши суждения о них в основном гипотетичны. Об их системе, однако, можно судить по поселениям племен, первобытнообщинный строй которых продолжает существовать (или существовал до недавнего времени).

Символом, объединяющим все прочие значения, становился круг — воплощение небесного круга. Характерны описанные в прошлом веке лагеря индейцев-чайенов, обитавших на современной территории США. Их вигвамы располагались концентрическими кольцам и вокруг открытого пространства, центр которого отмечала большая палатка совета племени. Форма поселения, объединявшего до тысячи жилищ, прочитывалась как «общий дом» племени и как аналогия небесного свода (многочисленные вигвамы сравнивались при этом со звездами). Разрыв кольца обращен к восходу солнца в день летнего солнцестояния. Ось, направление которой определено разрывом, делила лагерь и его население на две равные части [Guidoni Е. Primitive Architecture. P. 62-66.]. Такое разделение связывалось с мифом о божественных близнецах-прародителях, воплощении противоположных начал, объединенных в неразделимую пару (архетип мифа, общий для многих народов, с которым связан, например, миф о Ромуле и Реме, основателях Рима). От архетипа, воплощавшегося в близнечных мифах, ведет происхождение та исключительная роль, которая и в наше время придается симметрии в организации пространственной формы.

К. Леви-Стросс показал социально-функциональную роль символики, связанной с пространственной организацией поселения для организации жизни первобытных человеческих сообществ. Он исследовал деревни индейского племени бороро, обитающего в джунглях центральной Бразилии. Схема их плана напоминает очертания колеса, обод которого образуют семейные дома, спицы — дорожки, сходящиеся к дому холостых мужчин, стоящему в центре. Место хижины в кольце застройки и положение по ту или другую сторону оси восток—запад определяли многие важные моменты общественного поведения члена общины, включая выбор невесты; планировка с её символическими значениями как бы автоматически регулировала отношения внутри племени. Когда затерянное среди тропических лесов племя было обнаружено, индейцы упорно сопротивлялись попыткам включить их в систему чуждой им цивилизации. Они, однако, стали легко поддаваться ассимиляции, будучи переселены в деревни с иной планировкой. Племя при этом лишалось материальной памяти, хранившей информацию о традиционных формах поведения и внутренних отношений [Levi-Slzauss CL Tristes tropiques. Paris, 1951. P. 248-250.].

Вряд ли чем-то иным, кроме социокультурной функции символической формы, можно объяснить устойчивость традиции кольцевой планировки, которой придерживались протославянские племена Восточной Европы и к которой обратились славяне. Сложившаяся в древнейших земледельческих поселениях региона, она стала затем своего рода генетическим кодом пространственной организации городского плана и первообразом центральной площади древнерусского города.

Древнейший этап развития этой традиции связан с культурой земледельцев эпохи энеолита начала III — первой четверти II тысячелетия до н. э., так называемой трипольской культурой, которая распространялась между Карпатами и Днепром, вписываясь в пределы вероятной прародины славян. Трипольская культура оставила следы множества поселков с кольцевым планом, располагавшихся на высоких плато. В 1930-е гг. изучено трипольское селение на Киевщине, названное «Коломийщина-1». Его площадка охвачена почти правильным кругом с диаметром 160-170 м, по которому расположено 30 жилищ. Внутри группа домов намечала еще один круг. Свободная площадка посередине служила для загона скота и совершения ритуалов. Первоначальное ядро таких поселений разрасталось концентрически — самый крупный поселок трипольской культуры у села Владимировка в бассейне Южного Буга имел пять концентрических кругов застройки при диаметре внешнего кольца около 900 метров [Пасек Т. С. Периодизация трипольских поселений (II—III тысячелетия до н. э.) // МИА. Вып. 10. М.; Л., 1949.]. На позднем этапе трипольской культуры (2100-1700 до н. э) периметр поселений защищали рвом и валом.

Можно полагать, что центрическое очертание трипольского селения с его ритуальным ядром отражало модель Вселенной в представлении обитателей. Космогонические мифы трипольцев нам неизвестны, но предположение подтверждается орнаментами на керамике с характерными солярными символами и идеограммами. Когда в XVII-XV вв. до н. э. между Днепром и Одером праславяне обособились от общего индоевропейского массива, они, как полагает Б. А. Рыбаков, «могли и должны были впитать ряд земледельческих аграрно-магических представлений трипольских племен» [Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981. С. 249.]. Традиция при этом воспроизводилась не через прямое следование образцу, а через мифопоэтический образ. Следуя этой традиции, получали основные черты древней центрической модели и укрепленные поселения славян. Ее символическую значимость подкрепляет распространенность круга там, где символичность формы не вызывает сомнений: в очертаниях площадок ритуальных костров, жертвенников, святилищ. Круговые очертания имели древние славянские календари, круг служил основой солярных знаков.

О конкретной форме древнейших поселений, определившей традицию, устойчиво сохранявшуюся и повлиявшую на форму средневекового города, у нас нет достаточно полной информации. Однако вместе с традициями общинной организации крестьян тип центрического плана унаследовали русские села — центры групп земледельческих поселений, складывавшихся в Волго-Окском междуречье в XVI-XVII вв. Они выделялись среди малых рядовых поселений — деревень, обычно имевших линейную планировку, — не только величиной, но и пространственной структурой, организованной вокруг внутреннего пространственного ядра, символа единства крестьянской общины. И не случайно в конце XVIII в. в России, после крестьянской войны, возглавленной Пугачевым, государственная администрация осуществила последовательную перепланировку сел с кольцевым планом, уничтожая древний пространственный символ.

Отражение кольцевых очертаний древнейших поселений просматривается уже в Средние века в структуре кремлей некоторых русских городов — как, например, Переелавля-Залесского или Юрьева-Польского. Им определена и характерная структура специфических площадей с главным зданием, которое стоит «островом» посреди открытого пространства. Влиянием древнего архетипа оказалась определена и особая символическая роль крупного открытого пространства (позднее такую роль стали отождествлять с престижностью).

Возникновение древнейших городов и городской культуры вывело на новый уровень проблемы формирования пространства и искусственной среды; вместе с ним возникли и новые ряды символов, связанных с космогоническими представлениями. Воспроизведение в структуре среды структуры Вселенной казалось залогом участия высших сил в судьбах города, их покровительства. При этом создавались уже трехмерные схемы мыслимого космического порядка, в которые вовлекалось представление о строении космоса по вертикали и противоположности верха и низа (иерархия небесного, земного и подземного миров, противопоставленных по признаку «верхний — нижний»).

Особую значимость получала при этом архитектоническая символика центра. Именно здесь предполагалась возможность прорыва уровней космоса, связи между ними вдоль центральной оси. Наделенный высшей священностью, центр становился местом притяжения, значимость которого отчасти переносилась и на подводящие к нему пути. Совершение необходимых ритуалов освящения участка земли превращало его в «центр мира» (так же как время ритуала считалось совпадающим с мифическим временем «начала»). Конкретное время проецировалось в мифическое время оно, время основания мира, и таким же образом конкретное мирское пространство преобразовывалось в сакральность центра.

Становясь Осью мира (Axis Mundi), центр поселения или храм принимал на себя функцию связи между Небом, Землей и Адом. Эта связь должна была получить архитектоническое овеществление — такая связь воплощалась в образе Священной горы, где встречаются Небо с Землей, столпа или Мирового древа. Функции Священной горы принимал на себя храм или дворец. В верованиях Двуречья Небо, Землю и различные территории соединяет «Гора стран». Как ее воплощение создавался зиккурат, семь этажей которого представляли семь небес, соответствующих семи планетам (зиккурат в Борсиппе) или семи цветам мира (зиккурат в Уре). Среди многих названий Вавилона — «Связь Неба с Землей» [Элиаде М. Космос и история. С. 41.].

Дополнением символики Мировой горы служила символика Мирового древа. Монголы представляли себе Мировую гору как четырехгранную пирамиду с Мировым древом в центре. Но символика Древа — не только Ось мира и связь его уровней. Оно представляет Вселенную в ее развитии и постоянном возрождении, источник мировой жизни, ярусы его кроны символизируют звездные уровни небес. Оно — древо жизни и бессмертия, живущее и дающее жизнь. Перечисление сюжетов, связанных с образом Мирового древа у разных народов, могло бы заполнить обширный каталог (священный ясень Иггдрасиль — «Древо предела», связывающее землю людей, Митгард, с небом, Асгардом, и подземным миром в скандинавской эдической мифологии; столп Ирминскуль в мифологии саксов, древо Замбу, корни которого уходят в подножие горы Сумер, а крона раскинулась над её вершиной — в монгольском эпосе, древо Сакаки в японском мифе, райское дерево Вырий, береза, дуб, сосна в славянском фольклоре — перечень можно было бы продолжать очень долго).

С идеей Axis Mundi связывалась основная схема упорядочения пространства древнейших городов. От этой оси по четырем направлениям — странам света, определяемым движением солнца, луны и светил небосвода, — брали начало ветви креста главных горизонтальных осей. Особое значение, придававшееся этому кресту, побуждало подчинить направлениям его ветвей всю систему расчленения пространства. Таким образом, складывалась прямоугольная сетка планировки улиц. Общность фундаментальных архетипов вела к тому, что прямоугольные сетки, расчленяющие территорию, возникали в поселениях многих культур. Причем общность приема не определялась переносом образца; аналогичные структуры возникали и в культурах, разделенных как пространством, так и временем, не имевших контактов между собой. Прямоугольные планировочные сетки складывались в городах Древнего Египта, Месопотамии, долины Инда, равно как и в городах Центральной Америки доколумбовых времен, вне каких-либо связей с культурами Старого Света. Независимо сложившаяся в Китае, идея была занесена в Корею и Японию. Ее разработка в античной Греции, а затем в Римской республике и империи положили начало непрерывной традиции регулярного градостроительства на Европейском континенте.

До нашего времени дошла и традиция, основанная на архетипе Мирового древа, изначально получившем архитектоническое воплощение в вертикальных объемах, акцентирующих как центр, так и другие ключевые позиции пространственной организации городских организмов. К сооружению высокому, форма которого создает впечатление динамичного устремления по вертикали, и современные люди, подчиняясь импульсу коллективного бессознательного, относятся по-особому, видя в нем знак исключительности места, с которым оно связано, и его исключительной социальной роли. Вполне естественным был во время конкурса на Дворец Советов в Москве (1932-1934) выбор некомпетентного жюри. Для утверждения утопической системы идей форма, динамично устремленная но вертикали, психологически несомненно могла стать более действенной, чем статичные объемы, не драматизирующие вертикальную ось.

В древнейших культурах символическая функция пространственной формы реализовалась, прежде всего, в организации макропространств территории жизнедеятельности племени и территории поселения. Но, как и антропоморфная символика, космологические символы вошли в организацию микромира жилищ. Структурообразующую роль играла символика оси, центра мира. Она связывалась с архетипами антропоцентрического восприятия, становясь для человека пулевой точкой отсчета в переживаемом, экзистенциальном пространстве. Образ дома как центра мира стал одним из наиболее устойчивых (его роль в сознании современного человека исследовали Болнов и Башляр).

Элементом, отмечающим эту ось, мог стать столб, опора центрической формы шатра, получивший сакральное значение — как в жилищах тувинцев, устраивавших каменный жертвенник у его подножия. Подобное отношение к центральной опоре шатра М. Элиаде считал характерным для народов арктической зоны, аборигенов Северной Америки, кочевников-скотоводов Центральной Азии [Элиаде М. Космос и история. С. 41.]. У последних, однако, вместе с переходом от конических шатров к юрте с куполом сферического очертания мифическая функция «столпа» перешла к отверстию в зените, через которое выходит наружу дым очага. Очаг принимал на себя роль символизации центра в древних формах восточно-славянского жилища. Осью микрокосма жилища присредиземноморского типа, интравертная модель которого определилась к концу III тысячелетия до н. э. в Месопотамии и долине Нила, стал замкнутый внутренний дворик, куда обращены помещения.

Жилище в древнейших культурах формировалось простейшими оболочками. Значения пространственных форм связывались с их экзистенциальным наполнением и простейшими ассоциациями с мифопоэтическим текстом, иногда конкретизировались знаками, входившими в систему декора. Осмысление возможностей архитектонической организации пространственной формы выражения смысловых значений связывалось с сооружениями, объединявшими вокруг себя социум поселения — святилищами, погребальными монументами.

Значения, выходившие за пределы прямых практических потребностей, овеществлялись в устойчивых массах материала, стабильность которых обеспечивалась самой их громадной тяжестью. Первоосновой архитектонической символики — и собственно архитектуры — было развитие чувства порядка. Его фундаментальные начала — вертикаль в ее отношении с горизонтальными плоскостями, а также взаимосвязи соседствующих масс. Эмоциональное восприятие отношений материальных элементов и организуемого ими пространства, развитие символических значений, связанных с отношениями «масса — пространство», было уже следующей, более высокой ступенью развития восприимчивости и знаковых функций пространственной формы.

Зигфрид Гидион выделил три основных концепции архитектурного пространства, основанных на организованных соотношениях горизонтали и вертикали, масс и интервалов между ними; архитектура как объем, от которого исходит некая радиация (иначе — массы, формирующие вокруг себя пространственные поля); 2) архитектура как интерьер, пространство, ограниченное организованными массами; 3) архитектура как взаимодействие объема и интерьерного пространства [GiedioyS. Architecture and Phenomena of Transition. The three space conceptions in architecture. Cambrige Mass., 1971. P. 3-5.]. Было бы некорректным упрощение (на которое идут, однако, некоторые исследователи) пытаться выстроить схему развития архитектуры, основываясь на предположении о последовательном чередовании этих концепций. Несомненно, что первая из них имела преобладающее значение на ранних этапах развития зодчества — начиная от древнейших культур и до греческой античности, где она получила свое наиболее совершенное воплощение. Вторая концепция получила широкое распространение и последовательное развитие в архитектуре Рима и европейской традиции, которой дала начало римская античность (впрочем, господство ее не было абсолютным; точнее говорить о се преобладании при сохранении и первой концепции). Третья концепция, полноценно реализованная лишь на рубеже XIX и XX вв., развивалась, не подавляя первых двух. Если же принимать во внимание «исключения», не становившиеся распространенными, картина еще сложнее (можно, например, отметить явления, отвечающие «второй концепции», возникшие в зодчестве древнейших цивилизаций, а также некие явления переходного характера и гибриды). И совсем не получается последовательной смены концепций, если рассматривать процесс исторического развития архитектуры не на одном лишь европейском материале (так, архитектура Японии уже в XVII в. создавала объекты, свойства которых совпадают с признаками третьей концепции архитектурного пространства по Гидиону). Впрочем, если не строить предвзятых схем, выделение трех концепций по Гидиону дает полезные ориентиры для анализа архитектурной формы.

Древнейшие монументальные «знаки» архитектурной формы, несущие информационную и эмоциональную нагрузку — насыпные холмы-курганы и мегалитические сооружения из грубо околотых или необработанных огромных каменных глыб, создавались людьми эпохи неолита и «бронзового века». Простейшие каменные монолиты, менгиры, в некоторых случаях выстраивались в протяженные правильные ряды («Каменные аллеи» в Карнаке, Бретань, где одна только группа Менек состоит из 1 099 камней, соединенных в 11 рядов длиной более километра). Вертикальные монолиты дольменов и кромлехов были соединены вертикально установленными блоками и плитами, перекрывающими пролет между ними. Содержание, которое овеществлялось в форме этих монументов, неизвестно. Очевидно, что оно представлялось достаточно значительным для того, чтобы затрачивать на установку очень большую часть материальных и трудовых ресурсов племени.

Крупнейшее мегалитическое сооружение — кромлех Стоунхендж в Англии близ города Солсбери — возводилось около 300 лет (1900-1600 гг. до н. э.). Вес его монолитов достигает 50 тонн. По расчетам археологов, люди, пользовавшиеся только деревянными катками, рычагами и кожаными канатами, должны были затратить не менее 1,5 млн. человекодней тяжелейшего труда. Они жертвовали на это сооружение существенно большую долю общественного труда, чем его поглощали самые претенциозные замыслы последующей истории.

Сооружение с полной очевидностью не выполняло утилитарных функций. По наиболее аргументированной современной версии, оно служило храмом, в форме которого овеществлялись астрономические знания. Использовался Стоунхендж, по этой версии, не только как календарь, но, быть может, и как инструмент для предсказания таких событий, как солнечные и лунные затмения [Хокинс Дж., Уайт Дж. Разгадка тайны Стоунхеджа. М., 1973.]. Линии, соединяющие просветы между его пилонами, фиксировали направления, связанные с особыми положениями солнца и луны, позволяющими членить год на сезоны. Особый «визир» — наклонный камень за пределом колец пилонов — отмечал направление на восход солнца в день летнего противостояния. Сокровенное знание наделяло могуществом тех, кто им владел, и астрономический инструмент был превращен в монументальное сооружение.

Перемычки, соединявшие каменные опоры, вводили в мегалитическое сооружение некое пространство, с которым связано тектоническое напряжение конструкции. Но площадка, окруженная каменными монолитами, вряд ли осознавалась как «пространное тело», форма которого наделена значением и провоцирует определенные эмоции. Значащими были сами камни, одиночные и трилиты — попарно связанные перемычками вертикальные блоки. Информацию несли их взаимные отношения в пространстве. Подобным образом значащим элементом становился отдельный менгир — монолит, установленный вертикально, образуя ориентир в пространстве (и во времени, поскольку сама его установка была событием). Пространство вокруг таких каменных монолитов ощущалось как подчиненное полю сил, «излучаемых» массой.

Такая концепция пространства не была, однако, абсолютно единственной на начальной стадии образования зодчества. В культурах, использовавших естественные пустоты — пещеры в скалах, — складывалось отношение к пространственным объемам как к позитивным единицам, «пространственным телам». Наиболее яркий пример — храмы Мальты, созданные культурой, относимой к неолиту и «бронзовому веку» (И тысячелетие до н. э.). Система их складывалась из пар обращенных друг к другу апсид; несколько таких пар объединялись осевым проходом. Древнейшие — как «Гипогеум» в Хал Сафлиени — созданы как система искусственных пещер, выдолбленных в скале. Идея пространственного тела как объекта-цели, закрепленная в сознании подобным образом действий, была перенесена на магические постройки, где системы апсидальных зал, соединенных переходами, формировалась громадными каменными монолитами. Над их экседрами выкладывались ложные своды, переходы покрывались плоскими перекрытиями из плит (храмы Хаджар Ким, Таршин). В этих системах очевидно стремление к упорядоченности, закономерной последовательности и связности пространственных элементов, но организованные объемы не складываются. Соотношения между соседствующими группами случайны, интервалы между ними просто «погашены», завалены случайными обломками. Лишь перед главными входами созданы подобия фасадов — обширные вогнутые поверхности, как бы открытые экседры, с порталом в центре.

Мальтийская версия, однако, была для ранней стадии развития зодчества почти уникальным исключением (можно добавить к ней перекрытые ложными сводами подземные толосы микенском культуры, как «Сокровищница Атрея» в Микенах, XIV в. до н. э., и тумулусы этрусских некрополей, I тысячелетие до н. э.).